Светлана Львовна Блинова – Лазаревская
Под редакцией В.А. Полякова.
НЕМНОГО О ПРОЖИТОЙ ЖИЗНИ.
РАССКАЗ АБОРИГЕНА XX ВЕКА.
Отрывки из мемуаров.
ДЕТСТВО
Мои родители расстались, когда мне было 3 или 4 года. Мама к этому времени стала первоклассной машинисткой, знала стенографию и немецкий язык и работала личным секретарём у министра иностранных дел Литвинова, ей приходилось работать со многими выдающимися людьми того времени. Я ездила с ней в длительные командировки за границу. Так получилось, что я начала говорить сначала по-немецки. Это было в Женеве. У меня были няня Митци и товарищ Карлуша. Когда вернулись в Москву, в детском саду пришлось переучиваться, а с немецким картавым "р" так и не удалось расстаться. Мы с мамой жили в здании Наркоминдела. Это была большая коммунальная квартира, в которой было 6 комнат, 6 семей, длинные широкие коридоры, в которых мы, дети, играли, катались на велосипедах, одна общая кухня, одна ванная комната и один туалет на всех. Тогда так жили почти все. Наша комната была большая - 24 квадратных метра, перегороженная шкафами на три части. У окна стояли моя кровать, гардероб, письменный стол и - между рамами выступающего на улицу широкого окна - "холодильник". Продукты покупали часто и понемногу. Настоящих холодильников у людей не было. В средней части находились столовая и диван, где спала мама, а в дальней - комнатка моей доброй няни или домработницы Наташи, которая на долгие годы, уже когда мы расстались, оставалась верным другом и членом нашей семьи. Наташа приехала из Днепропетровска, своей семьи у неё не было, она была маленькая, с горбом, но всегда весёлая и неунывающая. В школу я пошла с 7 лет, училась хорошо, особенно любила русский язык и литературу, с подружкой Чарой Брискиной мы писали рассказы, выпускали стенную газету. На партах в специальной ямке стояла чернильница с фиолетовыми чернилами, а писали мы стальными раздвоенными на конце перьями. Полагалось писать часть буквы с нажимом (когда перо ведёшь вниз), а другую часть тоненько без нажима. Получалось красиво, но всё дело портили кляксы, получавшиеся из-за пыли, которая скапливалась на дне чернильницы и нацеплявшейся на перо. А в некоторых школах ученики должны были приносить чернила из дома в специальных чернильницах-непроливайках. Уже значительно позже появились авторучки с запасом чернил и, наконец, - шариковые. Конечно, получается не так красиво, но быстрей и легче.
 Дни рождения всегда праздновали весело, с выдумками, шарадами, танцами, маскарадами. На последнем, в 10 лет, я была бабочкой с большими пёстрыми крыльями за спиною, а на голове - маленькая корона с длинными усиками. Другая девочка оделась китаянкой, у третьей был очень красивый национальный костюм голландки со шнуровкой на бархатном жилете. А после этого начались беды. Уже наутро я попала в детскую Морозовскую больницу с неизвестно откуда взявшимся "воспалением костного мозга левого крестцово-подвздошного сочленения". Сначала были сильные боли, потом их сняли. Два месяца я лежала в больнице "на растяжке". За подмышки меня привязали к спинке кровати, а к левой ноге привязали мешочек с песком, чтобы она не укоротилась. Но я как-то не унывала, организовала в своей палате хор, из дома принесли игрушки для кукольного театра. В виде премии мне разрешали дополнительные посещения! Лето я провела на даче, днём мою раскладушку выносили в сад. Два раза в неделю ко мне приезжала учительница француженка (настоящая) с ночёвкой, и мы с ней читали и разговаривали. В августе мне разрешили встать, и я заново училась ходить, сперва повиснув на плечах мамы и доктора, потом со стулом. В школу пошла только через год - зимой учила язык, окончила курс 4-го класса.
 Это был 1937-й год, ужасный 1937-й год. Сталину мерещились повсюду заговоры, и в стране шли массовые аресты. Забирали учёных, художников, писателей, врачей, журналистов. Сперва одних партийцев, потом тех, кто их сажал, просто ни за что, за анекдот, по доносу (доносчики получали квартиры арестованных). Весной арестовали Толю - он работал в газете "Известия", там забрали всех более или менее видных сотрудников. Мама разыскивала его по всем тюрьмам, чтобы передать тёплую одежду, но получил ли он что-то - неизвестно. Сталину нужна была бесплатная рабочая сила, и миллионы арестантов были брошены на "стройки коммунизма" под флагом "трудового перевоспитания". Вскоре маме велели освободить служебную площадь. Продавали мебель, мама искала любые подработки, составляла и продавала кроссворды, расписывала какие-то платочки. Куда было деваться - неясно. Я переехала жить к отцу, а маме он разрешил пожить пока на его летней даче в Салтыковке. Моя няня Наташа в эту тяжёлую пору не бросила маму, жила с ней, помогала, чем могла. Я несколько раз по выходным приезжала к ним на дачу, а потом мама исчезла. Я очень тосковала по маме, не расставалась с её фотографией. Отец объяснял мне, что маму арестовали как "жену врага народа". Так называли всех арестованных. Учебный 1937/8 год я жила у папы. Его жена была пухленькая, весёлая с миловидными ямочками на щеках. Мы звали её Люсёк (Людмила Васильевна Стахович), у меня с ней были неплохие отношения, и когда они разошлись, я даже наивно пыталась их помирить. Это произошло без меня – я уже жила с мамой в ссылке. Потом у него были другие женщины, но детей больше не было.Папа тоже пострадал за то, что разрешил маме ("жене врага народа") пожить на даче. Ему объявили строгий партийный выговор, и пришлось сменить работу – из Внешторга экономистом на какую-то фабрику на окраине Москвы. МАМА НАШЛАСЬ!!! Весной, наконец, пришла телеграмма от мамы, что её выпустили из тюрьмы, и она будет жить в ссылке в Оренбургской области и ждёт меня после окончания учебного года. Отец не хотел меня отдавать, наверное, боялся новых неприятностей, но мама через суд добилась своего. И вот я еду в поезде одна, мне 12 лет, в неизвестный мне город Сорочинск за 1500 км. Выхожу из вагона, а навстречу бежит мама вся в слезах от радости и за ней ещё три женщины тоже в слезах - я была первым ребёнком, вернувшимся к своим репрессированным матерям. Постепенно мама мне рассказала кое-что о том, что происходило за время нашей разлуки. Арестовали безо всяких обвинений. В камеру на 8 человек набивали по 100 человек. Спали по очереди вплотную друг к другу, перевернуться можно было только всем одновременно. На допросы вызывали по ночам, лишая сна, требовали называть всех знакомых, родных, соседей. Издевались, терроризировали, запугивали, избивали, добивались признаний в выдуманных преступлениях. Среди следователей были настоящие садисты, возможно, с нарушением психики, мама кое-что рассказывала, но у меня просто язык не поворачивается пересказать это. Самой маме, если ей верить, (может быть, не хотела меня огорчать?) попался интеллигентный следователь, который понимал, что она ни в чём не виновата и особо не мучил её, перемежая спокойный разговор показными криками и угрозами, чтобы другие следователи не заподозрили его в мягком обращении с арестантами, и даже предупредил маму, кто в её камере сломался и стал стукачом. Кто-то не выдерживал, подписывал нелепые обвинения на себя, соседей по камере, знакомых. Кто-то "сознался", что совершил подкоп из Кремля в Китай, надеясь, что "наверху" обратят внимание на нелепость обвинения и освободят его, но не помогло. Маме приписали "попытку отравления Рублёвского водохранилища". Кто подписал - не знаю. После полугодовой "обработки" жён отправляли в ссылку на 5 лет без права возвращения в Москву, мужей - на 10 лет в лагеря строгого режима без права переписки. Некоторых - на 5. Толя не вернулся. Мама больше не выходила замуж. У них была настоящая любовь. Из тюрьмы женщин в товарном вагоне довезли до Оренбурга. Под конвоем, с собаками доставили в милицию, а там маме и ещё трём сокамерницам выписали справки вместо паспорта, выдали по 10 рублей и велели ехать в районный центр Сорочинск и там устраиваться, один раз в неделю отмечаться в милиции. ЖИЗНЬ В ССЫЛКЕ
Сорочинск - это был пыльный городок в степи вдоль небольшой речки Самарки. Имелись школа - десятилетка, кинотеатр, "яично-птичный" комбинат, на выселках мельница, поля, огороды. И вот наши "девочки" после конвоя с собаками на воле. Добрались до речки, мылись, стирали, сохли, радовались солнцу и степному воздуху. Познакомлю вкратце с новыми мамиными друзьями. Самая близкая - Женя. В 20 лет приехала из Белоруссии в Москву, вышла замуж, родила дочку и - 37-й год. Сперва взяли мужа, потом её, трёхлетнюю девочку - в детдом. К счастью, родственники из Белоруссии быстро разыскали девочку и привезли к нам. О мужьях остальных - не знаю. Обе - молодые мамы. Мария - портниха, живчик, кокетка. Цыпочка (Цыля Семёновна) - домохозяйка, маленькая, кругленькая, добрейшая душа. Постепенно их дети тоже приехали. С жильём устроились быстро, а с работой намучились - все боялись брать "государственных преступников". Наконец, с помощью милиции устроились. Через некоторое время к нам приехала из Москвы мамина подруга и привезла что-то из одежды, книги, керосинку, немного продуктов и сказочный деликатес - ананас!!! Как из другого мира... Сейчас это трудно даже представить себе, но для родственницы нашей хозяйки, приехавшей из деревни, керосинка была невиданным чудом техники! Из книг, сохранившихся до сих пор за все годы наших странствий, остался только первый том стихов Саши Чёрного. Второй том бесславно погиб уже в 1942 г. в сельской школе - каким-то образом он попал к школьникам, и они писали на полях свои домашние и классные задания. Война, тетрадей не было. Когда мама это обнаружила, спасать было поздно. А я очень любила его стихи и много знала наизусть. Сначала мама работала машинисткой на мельнице, потом с 1939 г. в школе, вела русский, литературу и немецкий язык. Диплома у неё не было, но знаний, полученных в гимназии царского времени, было более чем достаточно. В средних и старших классах она устраивала литературные вечера, постановки. Мы участвовали в литературных олимпиадах. Когда началась война, выступали перед ранеными бойцами в госпитале. После 7 класса мама отправила меня на лето к отцу на дачу. Это был 1941-й год. А 22 июня началась война. Мы вернулись в город, и я помню затемнённые окна, стёкла, заклеенные полосками бумаги, сигналы воздушной тревоги, зажигалки, бомбоубежище в метро на станции Маяковская. Выехать из Москвы было трудно, но всё же отец как-то отправил меня к маме, а сам пошёл в народное ополчение. Вместо 36 часов мы ехали 4 дня, все дороги были забиты. Занятий в школе почти не было - выезжали в окрестные колхозы собирать урожай. Скудные продовольственные карточки давали только работающим, было голодно. Мама перевелась в сельскую школу - там давали по 0,5 кг хлеба на трудодень. В других колхозах давали по 200-300 г. Люди жили там только за счёт собственных огородов, растили кур, свиней, держали коров, коз. Первую зиму покупали продукты у соседей - в магазине были пустые полки. Потом купили козу Зойку, появилось своё молоко, весной завели огород - сажали картошку, капусту, тыкву. Учителей не хватало, мама заменяла завуча, кроме своих предметов вела ещё историю и географию, а я перепробовала за два года почти все полевые работы: сажала, полола, копала картошку, работала на косилке, веялке, "лопатила" зерно (чтобы сохло и не перегревалось), вязала снопы, работала учётчицей на молочной ферме. А с января мама засадила меня за учебники, чтобы не терять учебный год.Поскольку в деревне была только семилетка, я сама читала учебник по одному предмету и добиралась с попуткой или пешком в Сорочинск (20 км) и сдавала сразу за годовой курс. Всё светлое время суток хозяйка закрывала окна ставнями, чтобы не выгорали обои, и мне разрешали оставлять в одном окне узенькую щёлку, чтобы заниматься, вечером керосиновая лампа ненадолго. Так я закончила 8-й и 9-й классы на "пять" и "четыре", но, конечно, знания остались непрочные, и в 10-м классе, когда я вернулась в Москву, мне было очень трудно. Перед этим сказались последствия запрещённых врачами с 11 лет физических нагрузок - начались боли в крестце. Температура поднималась до 39 градусов, местные врачи разводили руками. Надо было ехать в Москву, а для этого нужен был специальный пропуск. Его давали только на заводах и фабриках "лимитчикам" - людям, приезжавшим работать, и уникальным специалистам. Ведь в начале войны, когда немцы были уже близко от Москвы, власти эвакуировали (вывезли) из города очень много народа - детей с семьями, научные институты, оборонные заводы, главные театры. Все мужчины и многие женщины-врачи ушли на войну, Москва сильно опустела, нужны были рабочие руки. Работали и дети - с 12-13 лет. К тому же мама хотела, чтобы 10-й класс я занималась полноценно в московской школе и смогла поступить в институт. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ В 1943-м году немцев от Москвы уже отогнали, и на других фронтах наши начали наступать, но в Москву ещё пускали только по пропускам. И тут опять мне помог папа - он достал мне пропуск, а потом по болезни освободил от работы, и я стала учиться в 10-м классе, а жила у папы. Оказалось, что у меня обострилось воспаление костного мозга в области крестца, и на спине под кожей собирался большой нарыв, естественно, поднималась температура, потом гной прорывался, выходил, температура падала, и я шла в школу и два раза в день в поликлинику на перевязку, и так каждый месяц. К тому же в феврале меня угораздило попасть под машину. Это было 3-го февраля 1944-го года, в день моего рождения. Я после школы поехала на Даниловский рынок купить картошки, чтобы чем-то покормить гостей. И тут из-за угла вывернулся грузовик, сбил меня с ног и провёз перед собой два-три метра. Благо была гололедица, он только придавил мне ногу в валенке. В горячке я сразу не почувствовала боли и пошла на рынок, но тут нога стала быстро распухать, и мне стало не до картошки, а как бы добраться до дома. Доплелась до трамвайной остановки, а там - столпотворение. Вижу - не сесть. А нога ноет. Я села на край тротуара и упросила прохожих позвонить отцу. Он как-то дотащил меня домой, и я весь вечер лежала и только старалась не стонать. На следующей день на Скорой меня увезли в больницу. К счастью, перелома не было, отёк постепенно спал, но анализы крови были тревожные, температура вела себя по-прежнему, и врачи не знали, что со мной делать. Наконец, в конце апреля я настояла, чтобы меня выписали из больницы. И за май я сдала все свои "хвосты" (правда, в больнице тоже занималась). Учителя долго сомневались, можно ли мне дать аттестат зрелости - таких случаев у них не было, но всё же дали. Об этом мне рассказала позже наша "француженка", когда мы встретились на улице. По гуманитарным предметам у меня было "пять", и особенно яро отстаивала меня "француженка" - а дело было в том, что наш 10-й класс был сборный - многие были из других школ и вернувшиеся из эвакуации и не знавшие немецкого. И когда собралась группа "французов", я быстренько перепорхнула в неё, так как знания немецкого, полученные в Сорочинске, далеко не соответствовали здешним требованиям. Например, требовалось писать сочинения на немецком. А во французской группе я оказалась одной из лучших - ведь в детстве я читала много детских книг, запас слов как-то быстро восстановился. Большое спасибо моей маме, что она научила меня языку в детстве, сколько раз он выручал и во взрослой жизни! Чтобы у вас, ребята, не сложилось впечатление, что я была какая-то идеально безгрешная отличница (похвальные грамоты сопровождали меня до 7-го класса), вспомню пару эпизодов из школьной жизни. В 6-м и 7-м классах я не раз дралась с мальчишками, если они обижали девочек, в 10-м классе иногда сбегали с уроков. Была у меня подружка Лиля. Она хотела стать врачом, а я - биологом, и ещё любила петь. И вот в памяти сохранилось самодельное дурашливое стихотворение: Целый год мы с уроков сбегали, Двойки-тройки в журналах цвели, Но хотя нас жестоко ругали, Отучить от кино не могли. Станет Света научный работник И лягушек болотных гроза, Но фауну болот изучая, Всё же "светская дама" она. Речь французскую рвёт и ломает Наша милая doctor Swetlane, Уши гостя жестоко терзает, Напевая какой-то романс. Лиля сотни больных искалечит, Психиатором станет потом, Сумасшедших она всех излечит, И останемся мы лишь вдвоём... Вообще на меня периодически нападало рифмоплётство. Так, на выпускном экзамене в 7-м классе по русскому языку, ответив на все вопросы по билету, я прочла свежеиспечённую былину на актуальную тему: Как учила я, повторяла я Всю грамматику Бархударова, Вам о том сейчас я поведаю... Далее перечислялись основные разделы учебника, на последних страницах были правила о причастных оборотах и обороте "кроме", обратившихся предэкзаменационной ночью в кошмарный сон. Со того ли со устатку со великого Повалилась я спать на дубову кровать и заснула я сном богатырским. Всю ночь снились мне кошмары дикие, Будто лезут на меня злые оборотни, Разорвать хотят на части мелкие, Оборачиваются оборотни То причастием, то глаголом же И кромешная тьма в том лесу стоит, А командует теми оборотнями Катерина-свет Васильевна... (Наша учительница по русскому). Итак, школьные годы кончились. Куда идти дальше? Отец уговаривал поступать в Институт иностранных языков, а меня больше тянуло в биологию: любила всякую живность, а особенно интересно было узнать побольше о поведении, психологии и разумной деятельности животных и человека. УНИВЕРСИТЕТСКИЕ ГОДЫ Образование было бесплатным, даже давали небольшую стипендию, но главное - было нужно пройти конкурс. И я его прошла! Может быть, помогла модная тогда песенка "в своих дерзаниях всегда мы правы!" Правда, не без приключений. Сочинение я писала как в тумане, не успела проверить, а как оказалось, писала с температурой 40 градусов и получила "три" - при хорошем содержании одна нелепая ошибка: фамилию Горький писала с маленькой буквы. Это в очередной раз разыгралось воспаление костного мозга. А по остальным предметам было "пять".
 Но общее состояние здоровья было критическим, разрушалась несущая кость, и мама, не имея права появляться в Москве, рванулась героически меня спасать. Продала всё имущество, козу и огород, купила масла, мёда, крупы и т.п., сделала вид, что потеряла паспорт, в котором был отмечен запрет на Москву, тайком, прячась в тамбурах и стыках вагонов, доехала до Московской области и потом на электричках и попутках пробралась в город (на вокзалах проверяли документы). И ещё помог папин брат, служивший тогда на Дальнем Востоке, а раньше врач, работавший в Институте Физиотерапии и попросивший, чтобы меня приняли на лечение. Институт стал военным госпиталем, положить меня не могли, но позволили приезжать на процедуры (только что появившиеся токи высокой частоты). В общем, удалось остановить воспаление, и я начала учиться. Лекции, практические занятия, знакомство с кафедрами, на которых надо будет специализироваться, интересный, любознательный, весёлый народ - студенты - всё было прекрасно. Очень интересным был курс общей биологии, в котором нас познакомили с основами и некоторыми достижениями генетики. В тот год генетика была ещё настоящая. Это было до появления карьериста, конъюнктурщика, невежды и шарлатана Лысенко, который обещал Сталину золотые горы от своих "идей", обозвал генетику "буржуазной наукой", и она была запрещена официально на долгие годы. Но это было уже в 1948 году. Иностранный язык начала с нуля - английский. Всё было интересно, ярко запомнились полугодовые занятия в анатомичке с трупами - надо было рассмотреть и запомнить все внутренние органы, кости и мышцы "по имени-отчеству" (по латыни). До сих пор много помню. А вот от "Основ высшей математики" ничего не осталось и ещё почти ничего - от совершенно незнакомого огромного и разнообразного мира низших растений. ДЕНЬ ПОБЕДЫ А я в это время усердно грызла гранит науки, подружилась (на долгие годы) с двумя девочками. Ходили вместе на научные кружки, в кино, консерваторию. Но самое главное событие - 9 мая 1945 года. Накануне я загостилась у подруги - она играла на пианино, читала стихи - и вдруг по радио знакомый голос: "От советского информбюро. Сегодня наши войска с боем взяли город Берлин. Враг безоговорочно капитулировал. Война окончена. Поздравляю всех с победой!" После четырёх лет напряжения, страха, бомбёжек не только на фронте, но и в тылу, беженцы, унижения - каждое утро, как заклинание, по радио звучала песня "Не смеют крылья чёрные над Родиной летать, поля её просторные не смеет враг топтать", а они всё летали, и топтали, и дошли почти до Москвы! Более 20 миллионов убитых, сожжённые деревни и города, разруха... И вот - как будто ясное солнце, тишина... Победа!.. Мир! Вернутся те, кто уцелел. Начнётся новая жизнь... Мы сразу побежали на Красную Площадь. А там уже полно народа - все, как самые родные, поют, целуются, плачут, танцуют. Такое единение незабываемо! Впрочем, не всё было так однозначно. Когда в 2007 г., вспоминая тот день, я стала спрашивать некоторых своих друзей и знакомых, где они были в этот день в 1945 году, то выяснилось, что многие плакали от горя - по погибшим детям, братьям, отцам. Одной знакомой, встретившей этот день в эвакуации ученицей 1-го класса, этот день запомнился тем, что им один раз за всё время войны дали по куску белого хлеба. Многие беженцы, возвращаясь на родину с детьми, обнаруживали сплошное пепелище и оказывались на голой земле без средств существования. Во многих областях царил голод - страна все ресурсы отправляла на фронт. Сейчас подсчитано, что погибло 26 миллионов человек, а сколько покалеченных - не считали, Сколько детей остались без родителей, семей без отцов, женщин, не создавших семей. Горе, принесённое войной, тоже неисчислимо и отзывается до сих пор. Это горе осталось в сердцах людей, живших в те годы, до конца жизни. И у уцелевших бойцов, которых сейчас называют ветеранами, у их родителей и родных, которые уже ушли от нас, и у детей войны, даже если они не были во фронтовой полосе, не были на территории, захваченной немцами, не были угнаны в Германию. Я одна из этих детей войны. Она началась, когда мне было 15 лет. Первый курс я окончила без хвостов, но основательно "выдохлась". Сказались переутомление, стрессы, депрессия, обострились старые болячки, и пришлось оформить академический отпуск с правом восстановления на 2-м курсе. И я поехала к маме в Калугу.МАМИНЫ МЫТАРСТВА Я уже писала, что маме запрещалось быть в Москве, к тому же ещё был военный режим, и она несколько месяцев жила на нелегальном положении, ночевала то у разных подруг, то у меня (так было уютно спать с ней в моей постели!). Но иногда я приезжала из университета и заставала её на троллейбусной остановке, (отец её выгонял из дома, возможно, боялся неприятностей) и я, рассвирепевшая, приводила её снова. За несколько месяцев её 7 раз отлавливали милиционеры (видно, кто-то доносил) и требовали выехать в течение суток. А я ещё была довольно слаба, и ехать ей, в общем, было некуда. Наконец она нашла работу в одной из подмосковных школ, а по воскресеньям приезжала ко мне. Но и там её достали. Она вела урок и вдруг увидела в окне милиционера. По дороге уходить было опасно, и она, не заходя домой, ушла из деревни по реке, а была весна, и шла она по льду с риском для жизни. И тут один наш старый друг семьи, Яков Миронович Куперман, тоже с риском, осмелился попросить за маму у своего знакомого начальника по МВД. Объяснил ситуацию и попросил устроить маму на работу в их системе. А им как раз нужны были переводчики с немецкого в лагерь военнопленных. Деваться было некуда, и мама уехала в Калугу, куда должны были привезти немцев. Это вам не школьный урок! И мама, не теряя ни дня, стала выписывать из большого словаря все военные термины, заучивая в день по 50 слов, и к приезду немцев стала классным переводчиком. Сняла угол за печкой, завела рыжего котёнка, с которым делила своё одиночество. А он вечером ждал её и бежал навстречу, когда она возвращалась с работы. КАЛУГА Лето 1945 года. Теперь Калуга большой город, знаменитый тем, что в нём жил и работал Константин Эдуардович Циолковский, отец отечественной космонавтики, впервые заговоривший о возможности космических полётов. Ему тогда никто не верил, но он всю жизнь свою посвятил разработке создания космических ракет и кораблей, насколько это было посильно изобретателю-одиночке. У него было лишь несколько товарищей-энтузиастов, которые верили и помогали ему. В их числе был и ваш прадед - Яков Айзикович Рапопорт. Я часто бывала в его семье в 1970-1980-х годах, он был отцом вашего деда Миши (Рапопорта). Константин Эдуардович считал Якова Айзиковича самым толковым из своих помощников. Позднее он переехал в Москву и писал книгу-диссертацию по своим исследованиям, но не успел окончить (или защитить) её. Более полные сведения можно получить в Музее Космонавтики (Москва). Сейчас Калуга - это современный город, знаменитый на всю страну музеем Циолковского, театром, консерваторией, институтами, библиотекой и др. А тогда, в 1945 году, это был пыльный город, порушенный бомбёжками, голодный, с пустыми магазинами и рынком. Мы с мамой жили на самой окраине, рядом был лагерь военнопленных, бараки, офицерский штаб и столовая, кругом огороды и поля. Таким он мне запомнился. Я постепенно "отходила" от напряжения, гонки и стрессов последних лет, хотя по инерции ещё пыталась не отставать от своего курса, но скоро поняла, что без практических занятий это невозможно. Проработала учебник английского за II курс, подала заявление на Московские заочные курсы иностранного языка и благополучно окончила их, получила диплом переводчика. Тогда ещё не было в помине ни кассет, ни дисков с параллельными текстами, и ни о каких репетиторах не могло быть речи, так что произношение моё часто хромает, но с письменными текстами я справлялась. Кроме того, я тогда ещё ухитрялась помогать маме. Она тоже поступила на те же курсы, только на немецкое отделение. А ей присылали такие специальные технические, экономические тексты, что мама, абсолютно ничего не понимавшая в технике, часто становилась в тупик. Тогда я отмечала незнакомые слова, она выписывала их значения из словаря, а я, зная хитроумный порядок слов в предложениях, которые часто тянутся на треть или четверть страницы, улавливала смысл и переводила, так что немного подтянула и немецкий. На второй год существования лагеря жизнь там утряслась, и немцы несколько раз устраивали концерты, разыгрывали отрывки из популярных оперетт - "Сильвы", "Марицы". Меня пропускали туда, и мой лексикон и песенный репертуар пополнился на немецком - ведь слова с рифмой и мелодией запоминаются быстрей и крепче. Что я делала ещё? Вела хозяйство, огородик, много читала, одно время пыталась научиться играть на пианино, стоявшее в офицерской столовой, но, увы, скоро запретили, грела на солнышке свой "хвостик" (так мама, поддразнивая меня, и для благозвучия называла мой крестец и копчик, повреждённые болезнью), общалась с котёнком и пыталась понять, зачем мы живём на свете. Вопрос не слишком простой. Пока я ещё довольно долго пребывала в депрессии, жизнь казалась пустой, ненужным собранием каких-то обязательств и машинальным их исполнением. Скучала о московских друзьях, переживала свою слабосильность, мамину тревогу за меня, старалась скрывать это от неё, чтобы не огорчать, и замыкалась в своём одиночестве. Пока как-то, наконец, лёжа в траве под ласковым солнышком, отложив в сторону книжку, то заигрывая с котёнком, то наблюдая за благостным покоем трав, цветов и бабочек на полянке в лучах солнца, то за деловитой суетой муравьёв, жучков и всякой живности в траве, вдруг я ощутила состояние покоя, полного слияния с этой полянкой и её населением, радость бытия заполнила меня и даже начала переливаться через край. Это было выздоровление. И тут ко мне пришло убеждение, что человек рождён для радости, а радость - в гармонии с природой, людьми, музыкой. И вопрос "зачем живём" - неправильный. Кстати, и Пушкин ответил на этот вопрос похоже: "Мы живём ради самой жизни". А несчастья, которые нас окружают, - мы сами их создаём. И Саша Чёрный: "Я в мир как все явился голый. Я шёл за радостью как все...". Кстати, в книжке Элеоноры Портер "Полианна" я прочла, что в Библии 480 раз сказано "радуйся, ликуй". Дело только в том, чему можно и нужно УМЕТЬ радоваться и дивиться. Это - красота и совершенство природы, драгоценная радость мелодий и книг, радость творчества и познания, радость дружбы и участия, радость дарения и роскошь Человеческого общения. И не вредить ни другим людям, ни природе. Это единственный путь для сохранения и развития человечества. Люди высокомерно считают себя венцом творения, "царями природы", замахиваются и на космос, как бы использовать и приватизировать, к примеру, Луну. А сами нередко скатываются на уровень животных и даже ниже, ограничивая свои потребности сохранением собственной жизни и жизни потомства, а в качестве новой ступени развития для очень многих вылезают стремление к власти, богатству, личным удовольствиям. В своё время Мичурин провозгласил: "Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё наша задача". А не прошло и века, как стало ясно, что мы не можем ждать милостей от природы после того, что мы с ней сделали. И причина этому - зависть, жадность, жестокость, безразличие ко всем и всему окружающему (если не хуже), кроме себя, любимого. "После меня хоть потоп". Ведь разгул этих качеств разрушает и человека, и общество, и природу - саму среду обитания человека. А человеку (Homo sapiens) ведь надо бы смотреть и думать не только о сегодня - завтрашних интересах и удовольствиях. Отдельные люди и группы людей понимали это и пытались претворить в жизнь, но объявлялись утопистами. А, наверное, эта мудрость пришла к нам из глубины веков. (Или ещё откуда-то?) Основная заповедь Христа "да любите друг друга" содержит в себе ту же глубокую мудрость. Однако русское слово "любить" имеет довольно широкий спектр значений. Ведь любить мать, детей, женщину (мужчину), стихи, цветы, котлеты - совершенно разные понятия. А в русских деревнях вместо "любит" бытовало слово "жалеет", т. е. добрый, сочувствует, заботится. Ту же истину услышала недавно в одной из телепередач в устах старой женщины из алтайской глубинки: "Глупые друг друга губят, потопляют, умные друг друга любят, подсобляют". В другом переводе вместо "любовь" стоит слово "добро". В современном греческом языке для русского понятия "любовь" есть, по меньшей мере, три слова - Эрос (любовь к женщине, мужчине), филео (для матери, детей, друзей) и агапе (божественный вид любви), а какой объём значений у этого понятия был 2000 лет тому назад - неизвестно. ...
Полностью мемуары можно прочесть, скачав их из Каталога файлов этого сайта. |
