Н. А. Бахтина

О семействе Нарбутов…

Предисловие

Когда тебе 76 лет, нелегко из ослабевшей памяти воскрешать залежи прошлого. Но когда чувствуешь необходимость оставить что-то своим потомкам – нет ничего невозможного. Рискну! Буду писать о том, что придет на память, без хронологического порядка, без плана. Прошлое тонет в тумане вечности. С годами туман все гуще. Из всех перипетий моей жизни постараюсь написать о том, что дорого, помня, что человеку свойственно забывать плохое, помнить о хорошем.

Весной 1997 года познакомилась с милой, удивительно приятной дамой – Эммой Владимировной Рубцовой. Узнав, что мой дедушка был Нарбут, Эмма Владимировна любезно пригласила меня посетить в одну из суббот собрание Уральского генеалогического общества, где дала мне прочесть небольшую брошюру из библиотеки общества «Нарбуты Тверской губернии. Родословные росписи». Собрание шло своим чередом, я сидела в сторонке, листая эту книжку, без всякой уверенности что-либо в ней найти, и вдруг… О радость! Прочла о своем дедушке – Нарбуте Владимире Дмитриевиче, о бабушке – Нарбут Софии Константиновне и о их старшей дочери – Зое. 

Дедушка Владимир Дмитриевич относился к IХ колену рода. Далее в книжке было написано, что автору, А. Н. Нарбуту было нелегко восстановить продолжение этого рода в ХХ веке и что он будет благодарен тем, кто напишет ему о дальнейшей судьбе потомков этого рода. Не откладывая дело в долгий ящик, я подробно написала о дедушке и его семье: куда эмигрировали, где жили, когда умерли.

В книжке А. Н. Нарбута о Нарбутах начальная часть от No 1 до No 60 составлена в основном по Н. Чернявскому и по материалам РГИА.

Жизнь в России

У моего прапрадедушки – Нарбута Федора Федоровича было 7 сыновей (только один из них был штатским). Вторым по старшинству был Федор, будущий контр-адмирал, пятым – Дмитрий – отец моего дедушки. Помню, в детстве слышала от дедушки, что его дядя храбро воевал, но в личной жизни был несчастлив и одинок, что почти все мужчины (мои предки) были военными, что и А. В. Суворов был в родстве с фамилией Нарбут.

Нарбут Федор Федорович (дедушкин дядя) был морским офицером. За участие в Синопском сражении – награжден орденом св. Анны. В боях за Севастополь ранен – награжден орденом св. Владимира. В 1885 году произведен в контр-адмиралы. Ушел в отставку. Все время жил в Севастополе, там же и умер. Его имя высечено на гранитной плите, где перечислены все герои – защитники Севастополя в Крымскую войну.

Дедушкина судьба скромнее. Отец его – Дмитрий Федорович Нарбут – небогатый помещик, в молодости был военным, дослужился до капитана. Был женат на простой женщине (не дворянке) Елене Ивановне. У них было трое детей: Павел, Владимир и Надежда. Рано умер. Дедушка Владимир Дмитриевич родился 30. 01. 1873 г. в родовом имении под Нижним Новгородом, женился рано, в 20 лет, на Соболевской Софии Константиновне. От этого брака родилось 5 детей: Зоя, Вера (моя мама), Кира, Игорь и Юрий. Все дети родились в Петербурге. Дедушка преподавал в Главном Артиллерийском Управлении артиллерию и высшую математику.

В 1907 году семья переехала в Оренбург – у дедушки были слабые легкие, и врачи посоветовали сменить гнилой петербургский климат, полечиться кумысом. В Оренбурге погиб младший сын Нарбутов – Юрий. Купаясь в реке, он заплыл в глубокое место, стал тонуть на глазах сестер и брата. Плавать никто не умел. Дети стали кричать. Один офицер, бывший на берегу, в одежде бросился в воду, но быстрое течение уносило мальчика все дальше и дальше. Спасти его не удалось.

После дедушку перевели в Киев. Мама окончила там гимназию, а дядя Игорь учился во Владимирском кадетском корпусе. По возвращении семьи в Петроград дедушка служил начальником поверочной части. Имел прекрасную квартиру, прислугу, свой выезд. Когда началась Февральская революция, дедушка, хотя политикой никогда не занимался, в душе ее приветствовал. Бабушка была другого мнения.

Началась осень 1917 года. Жизнь становилась с каждым днем все тяжелее. Тревоги и сомнения усугубляла петроградская осень со всеми ее «прелестями». Прислуга становилась дерзкой. Личная горничная бабушки перестала называть ее «барыней» и иногда нарочито громко кричала кухарке или кучеру: «Софья велела!..» Бабушке, с ее гордым и властным характером, слышать такое было невыносимо.

Город наводнили серые солдатские массы, плохо разбиравшиеся в политических баталиях того времени. По ночам отряды разбойничавших вооруженных матросов пугали редких прохожих. Петроград стал неузнаваем: заплеванный, грязный, покрытый подсолнечной шелухой. На Невском разношерстная толпа, заколоченные двери и витрины магазинов. Тусклое освещение. Грубая речь, сквернословие…

Голод… Страх… Зыбкость положения обеспеченной генеральской семьи. Продуктов становилось все меньше. Практически и за большие деньги трудно было что-то купить. Печенье к чаю пекли из муки, сделанной из картофельных очистков с сахарином. Надо было прокормить большую семью, платить жалование прислуге. Уволили кучера, бабушкину горничную. Дедушка ездил на службу в конке или в переполненном трамвае, где ежедневно выслушивал очень нелестные и даже оскорбительные замечания в свой адрес. Мама устроилась работать машинисткой в канцелярию морского штаба, хотя печатала плохо, не было навыка. Мама рассказывала уже потом, в Харбине, как они с младшей сестрой Кирой одевались попроще, повязывали головы простыми платками и без бабушкиного позволения украдкой бегали на базар менять свои девичьи вещички на картошку.

Не могли бабушка с дедушкой пойти продавать свои вещи. Коммерческой жилки ни у кого и никогда не было в нашей семье. Я уверена, что бабушка готова была голодать, но не стоять на Невском, продавая старинные кружева и севрский фарфор. В эти дни она больше всех страдала. И тут дедушке предложили должность директора большого химического завода. Отличное жалованье, продуктовые карточки, плюс к этому (что в это время считалось чуть ли не самым главным) – мандат на неприкосновенность его самого, его семьи и имущества. Дедушка, к своему большому сожалению, проработал там недолго… Из-за бабушки. Хотя она должна была понимать, что дедушка, работая на этом заводе, становился персоной неприкосновенной, но бабушка не хотела понимать. Поведи она себя иначе, семье, возможно, не пришлось бы эмигрировать.

Случилось вот что: однажды под вечер кухарка со своей дочерью стали собираться, не спросив бабушкиного разрешения, на митинг. Бабушка сделала ей замечание, что, дескать, надо бы было сначала сварить к ужину пшенную кашу, спросить разрешения, а потом уже отправляться на митинг. На что кухарка ей злобно ответила: «Сама сваришь! Не велика барыня!» Этого бабушка не вынесла. Началась истерика… Придя со службы, дедушка испугался, стал бабушку успокаивать и, так как всегда был в подчинении у любимого «Котика» (как он ласково называл жену), пообещал, что они непременно уедут из этого города, ставшего бабушке невыносимым. (Позднее дедушка признавался, что будь его воля – он никогда бы из Петрограда не уехал.) Перед отъездом из Петрограда переехали в Лесное, в городок Политехнического Института, в дом профессора Ратцика, дедушкиного родственника, впоследствии расстрелянного большевиками.

В феврале 1918 года дедушка с семьей эвакуировался с Главным Артиллерийским Управлением в Самару. Осенью 1918 семья переехала в Омск, где дедушка стал директором I-го Сибирского кадетского корпуса имени Александра I. Осенью 1919 года адмирал Колчак перевел весь корпус и военные училища на Русский остров, близ Владивостока, где дедушка продолжал быть директором. Жил с женой, двумя дочерьми – Верой и Кирой, и с сыном Игорем. Старшая дочь Зоя к тому времени уже вышла замуж и жила отдельно. Французский язык в корпусе преподавал француз Андрей Андреевич д’ Авогур, ставший вскоре маминым мужем. Это был веселый, «громко-общительный», как называл его дедушка, человек.

Как папа попал во Владивосток – не знаю. (Возможно, в потоке людей, испугавшихся революции.) Но и на Дальнем Востоке наступали тревожные времена. Белое войско несло колоссальные потери. Сам дух «белого братства» терял свое первоначальное значение. Антанта придерживалась своих меркантильных соображений, потеряв интерес к несчастной России. Надежда на отступление красных и на освобождение от них Сибири была потеряна. Мерзли, голодали солдаты, страдал народ…

Кого только тогда не было во Владивостоке: японцы, французы, англичане… Генералов – тьма («царского производства» – мало, больше «новоиспеченных»). Атаманы, вожди… Кипели военные страсти. Красная Армия подступала к последнему оплоту белых – Владивостоку. Надо было спасать жизни.

Итак, последние дни на родной земле. Была Великая Россия. Была Родина. Когда живешь в ней постоянно – не ценишь, а потерять ее страшно. Дедушка очень тяжело переживал вынужденное расставание с Родиной. Позднее, в Шанхае, он говорил, что тогда чувствовал: «Это – как большую часть живого сердца оставить в залитой кровью и злобой стране… но своей, родной, … любимой и в поражении, и в позоре…» Эти слова я запомнила на всю жизнь.

Дедушка очень волновался за сына, молодого, «новоиспеченного» юнкера, который храбро воевал в рядах белой армии. Выездные документы были заранее оформлены, а дяде Игорю на все эти хлопоты оставалось только два дня. Китайскую визу он оформил в один день, а когда с отцом пришел в соответствующее русское учреждение, там отказались дать нужный документ, мотивируя тем, что не сегодня - завтра придут красные. Тогда дедушка вынул револьвер и сказал, что если не красные, то он – русский генерал, их расстреляет. Угроза подействовала, чиновники, струсив, выдали документ. Удивительно дяде Игорю было тогда, как это дедушка, такой добрый, гуманный человек (в душе пацифист) пошел на такую крайность – грозить оружием… Но поступи он не так решительно, сын, определенно, попал бы в большевистские руки и погиб.

Билеты были куплены на трех человек. Мама была на последнем месяце беременности. Кира тоже ждала ребенка. Муж ее твердо заявил, что из России никуда не уедет. Так что уезжающая семья Нарбутов сократилась до трех человек.

Дядя Игорь воевал, а уже надо было грузиться на последний уходящий в Китай английский пароход «Lorestan», до отказа заполненный офицерами и их семьями. Ждать больше не имело смысла. Решили грузиться. Вещей было: два чемодана у дедушки и болонка Булечка у бабушки, запрятанная во что-то. Багаж, который должен был нести дядя Игорь, так и остался во Владивостоке. Грузиться помогали казаки, на трапе казачий и английский офицеры проверяли документы. Давка была ужасная… Еле-еле протиснулись на палубу. Бабушке стало плохо, ее, по распоряжению капитана, чуть ли не руках отнесли в офицерскую каюту. Дедушка остался на палубе, нагруженный тяжелыми чемоданами и Булечкой. Очень нервничал…

Раздались три удара в колокол, пароход дал протяжный гудок, казаки начали убирать трап.., и вдруг появился дядя Игорь, без винтовки, без фуражки, лохматый, вымазанный пороховым дымом… С палубы раздался крик дедушки: «Это наш сын!.. Это наш сын!». Казаки помогли Игорю перебраться на пароход по причальному канату, так как трап был уже убран. Игоря выручили ловкость и хорошая физическая закалка. Это было 22-го октября 1922 года, а 23-го Владивосток был взят красными.

В эмиграции

Дедушка

Через трое суток пароход подошел к одному из пирсов банда – шанхайской набережной. Шанхай поразил. Многомиллионный, многоязычный город. Бесчисленное множество судов, вдали небоскребы. Восточный Вавилон – чужой, непонятный.

В Шанхае дедушка стал директором русской гимназии, а дядя Игорь, плохо знавший английский, работал то переписчиком, то волонтером, немного зарабатывал рисованием (Имел большие способности, но не успел поступить в художественное училище). Потом дедушку пригласил в Мукден г-н Тарле, бывший его ученик. Дедушка возглавил там военный завод при правительстве Джанзолина. После военного конфликта дедушка уехал в Хайлар, где опять стал директором русской школы, а в конце 20-х годов переехал в Харбин к дочери Вере (моей маме). Занимался преподавательской деятельностью. Не помню, в каком году, вернулся в Шанхай, где стал директором Коммерческого училища.

Последние годы жизни уже не работал, жил у старшей дочери Зои. Ему предлагали возглавить колонию русских эмигрантов, которую до этого возглавлял генерал Вальтер. Отказался – не любил политики. Очень переживал поражения Красной Армии в начале войны с фашистами. Уже будучи тяжело больным, внимательно следил за ходом военных действий – большая карта военных действий висела над его кроватью. Когда у дедушки уже не было сил самому передвигать флажки, за него это делал сын Игорь. Дед боялся умереть, не услышав о победе. Бог ему помог (хотя дедушка был мало верующим), – умер он 9-го мая 1945 года. Дождался! Хоронило его множество людей, многие приехали из других городов.

Отпевал епископ Иоанн в Кафедральном соборе, похоронили на английском кладбище. «Мир праху твоему!» Дедушку любили все, у него не было врагов. Это был прямой, честный человек, все люди были для него равны. Он никогда не придавал значения ни своему происхождению, ни чинам. Был скромен и доступен. Ценил в людях ум и порядочность. Был любящим мужем и прекрасным семьянином. Все в нашей семье называли дедушку «ходячей энциклопедией».

Бабушка.

Бабушка родилась в 1871 году в Петербурге. Отец ее из знатной семьи казанских татар, юношей был увезен в Польшу, где его крестили, дав имя Константин, а фамилию Соболевский. В России был произведен в офицеры. Участвовал в обороне Севастополя, был награжден двумя орденами Св. Георгия, произведен в полковники. В Петербурге командовал 11-ым Изюмским гусарским полком. Женился на Любови Величко, предки которой были дворянами Полтавской губернии в Малороссии. Имел двух дочерей: старшую – Софью (мою бабушку) и младшую – Елизавету (бабушку Лилю). В доме жила гувернантка, которая занималась с девочками языками (в основном, французским), и учитель, готовивший девочек в Смольный институт.

В 11 лет бабушка пошла в первый класс, через два года – Лиля. Бабушка заболела, пришлось заниматься дома и экзамены сдавать экстерном в том же Смольном. Бабушка потом говорила, что заболела она не так легкими, как от тоски. Бабушка Лиля закончила Смольный и вскоре вышла замуж за Шумерского, будущего дипломата и генерала. Человек он был богатый. После свадьбы купил большой дом на Фонтанке и подарил его жене.

Молодые часто ездили за границу. Детей у них не было. В 1918 году успели эмигрировать через Сербию в Париж. В дороге у бабушки Лили украли баул с драгоценностями. (Баул она всегда клала под подушку, ложась спать. Видимо, подсыпали снотворное в чай или воду.) Это была большая потеря. Там были и фамильные драгоценности князей Шумерских. Но основной капитал у них хранился в швейцарском банке. В Париже Шумерские купили приличный дом, а вилла под Парижем у них была куплена еще в 1914 году, перед первой мировой войной. Оба дожили до преклонных лет.

По сравнению с Шумерскими мои бабушка и дедушка были бедными людьми. Софию Константиновну с Владимиром Дмитриевичем Нарбутом познакомил и сосватал дедушкин кузен Володя Воячек, он же и внес за жениха перед свадьбой 5 тысяч рублей. (В те времена офицерам не разрешалось жениться до 25 лет, в противном случае надо было внести 5 тысяч – немалые деньги.)

С детства бабушка страстно любила лошадей, прекрасно ездила верхом в дамском седле. Нежно любила собак и кошек. Хорошо рисовала по фарфору, выписывая краски из Парижа, была искусной рукодельницей. Плохим в бабушке было то, что она не любила своих детей – рожала по необходимости, тут же отдавала их кормилицам. Одна ее фраза: «Дети и прислуга – наши враги», – говорит о несомненном отсутствии ее материнских чувств. Дети не знали материнской любви, правда, дедушка старался, как мог, компенсировать эту потерю, делая это тайно, так как жена ревновала его даже к детям.

Я знаю из Евангелия, что «мертвые сраму не имут» и что «не осуждай, да не судим будешь». Я пишу правду. Но наше с братом детство в эмиграции, в изгнании, было намного счастливее детства генеральских детей в России. Когда мы жили в Харбине, бабушка нам рассказывала, как она ездила верхом в царском манеже (Почему в царском? Тогда мы не спрашивали. Может, ее отец, кавалерийский офицер, имел какое-то отношение к манежу… не знаю.) на отменных орловских красавцах, гладила их, целовала, угощала сахаром и шептала на ушко стихи… Уверяла, что гнедая Кайса любила стихи Лермонтова, а серый в яблоках Монарх – Пушкина. Может, бабушке это только казалось… Но мы ей верили, так как сами очень любили животных.

Вернусь во Владивосток. Расскажу о бабушке и папе. Когда папа сделал маме предложение, она ему отказала – папа был намного старше, и никакого чувства она к нему не испытывала. Но папа был очень настойчив и хорошо знал истину: «Чтобы понравиться дочери, надо ухаживать за ее матерью». Он так и поступал: преподносил бабушке цветы, говорил любезности, восхищался ее рукоделием, говорил с нею только по-французски. И уж совсем завоевал бабушкину симпатию, подарив ей прелестного щенка – пекинскую болонку, дочку своей болонки Куклы. Бабушка назвала щенка Булечкой. Собачка была неразлучна с бабушкой 16 лет, пережив со своей хозяйкой все перипетии эмиграционной жизни.

У бабушки с моим отцом началась недолгая нежная дружба… А в это время влюбленный француз пугал Верочку, что застрелится, если она не выйдет за него замуж. Мама была верующая, ее сестра Кира верила еще крепче: «Разве можно брать на душу такой грех! – говорила она маме. Бог накажет». Бабушка тоже советовала выйти за Андрея Андреевича замуж, мол, «такое время… Будет защитник». Мама колебалась, а когда Андрей Андреевич клятвенно пообещал, что они после венчания будут жить как брат и сестра, согласилась. Через год родилась я, еще через год брат Георгий.

Конфликт между бабушкой и папой начался после моего рождения. Родилась я довольно уродливой: вместо глаз – щелочки, нос картошкой, но папе я казалась очаровательной. (Незадолго перед приездом во Владивосток, на Кавказе он потерял годовалую дочь и первую жену. Обе умерли.) Когда пришла бабушка посмотреть на свою внучку и сказала: «Фу, какая гадость!», – отец вспыхнул и дрожащим голосом сказал по-французски: «Вон из моего дома!». Взял ее за плечи и вывел. Воображаю, что было с бабушкой… Но, слава Богу, на отношение дедушки к зятю эта история не повлияла. Хотя их характеры были полярно противоположными, отношения были всегда добрыми и дружественными.

Бабушкина любовь к «очаровательному» французу тут же улетучилась, уступив место неприязни, если не сказать больше. Но так как оба они были людьми воспитанными, вражда их носила скрытый характер, но нет-нет да прорывалась в тонких насмешках, интонациях, вечной настороженности обоих. Это все чувствовали и замечали. К счастью обоих, им вскоре пришлось надолго расстаться. Бабушка никогда не работала, даже в эмиграции. Она всегда была «генеральшей», всегда за дедушкиной спиной. Черную работу (я имею в виду стряпню, мытье полов) не выполняла, не билась из-за куска хлеба, как большинство русских женщин, не ютилась по комнатушкам, могла заниматься приятными делами: читать, вышивать, раскладывать пасьянсы…

После Булечки была Лилишка – уже не пекинская, а простая болонка, которую бабушка так же, как и Булечку, вечно носила на руках. За столом – на коленях, на прогулках – на поводке. Большим потрясением для бабушки была женитьба сына Игоря на «простолюдинке », как выражалась бабушка. «Сын Нарбутов… последний отпрыск… Наша фамилия, которая занесена в 6-ую книгу, еще до Готского Альманаха… Мезальянс! На какой-то немке из Поволжья… Ужас!..» Но никто, кроме бабушки, «ужаса» не чувствовал. Амалию Александровну, оценив по достоинству, полюбили и стали ласково называть Алечкой. Мы, дети – тетей Алей. Когда дедушка в 1945 году умирал от рака пищевода, он признавал только тетю Алю, которая, как за ребенком, ухаживала за больным.

Наступил 1947 год. Семья распалась. Не было в живых главы – дедушки. Тетя Зоя с семьей уехала на родину мужа в Австрию, мама с мужем жили очень скромно, снимая одну комнату в бординг хаузе. Дядя Игорь с женой собирались в Союз. Бабушке пришлось ехать с ними в «Совдепию». Уехали они в августе 1947 года. От Находки до Свердловска ехали в теплушке. Вот где бабушка настрадалась! А потом – жизнь в бараке, рядом с нелюбимой невесткой, вокруг барака – «аборигены», большинство из которых – пьяницы, сквернословы… Воистину, Бог отвернулся от нее.

Летом 1948 года арестовали Игоря. В декабре того же года София Константиновна уехала с невесткой в Барнаул, к сестре тети Алечки. Жили в небольшом деревянном домишке, в тесноте. Бабушка с тетей Алей – в кухне, а пять человек – родных тети Али – в единственной комнате. По злой иронии судьбы бабушка болела и умирала среди чужих. Может, Господь за ее страдания простил ей ее прегрешения – вольные и невольные, – и даровал ей Царствие небесное. Ведь Бог всемилостив!?

Тетя Зоя

Судьба старшей маминой сестры, Зои, небезынтересна. Лицом и фигурой похожа она была больше на дедушку, характером – на бабушку. София Константиновна всегда учила дочерей: «Мужа надо держать под каблуком, но так, чтобы он не замечал этого, и чтобы ему это было приятно». Тетя Зоя следовала этим «правилам», а у моей мамы и у тети Киры – не получалось. Первый муж тети Зои, Николай Исаенко, офицер, воевал против красных. Попал в плен, был расстрелян. В тот же год она потеряла маленького сына Володю: гуляя с няней, ребенок съел кусочек мухомора, очень мучился перед смертью. Это двойное несчастье толкнуло тетю Зою на отчаянный шаг. Она уехала в Сибирь сестрой милосердия. Служила в III Сибирском корпусе, была знакома с Анной Васильевной Тимиревой – гражданской женой адмирала Колчака.

Когда Тимиреву арестовали, арест грозил и тете Зое, но в это время она познакомилась с только что освободившимся из плена солдатом австро-венгерской армии Фридрихом Купфером, который направлялся с другими «счастливчиками» домой после заключения мира с Германией через Дальний Восток во Францию, а уж затем в Австро-Венгрию. После всех русских передряг у бедного солдата кое-где вместо пуговиц торчали английские булавки, но это не помешало ему влюбиться в интересную сестру милосердия. Через пару дней он предложил ей руку и сердце. Она отказала. Рассказала ему о своих тяжелых потерях и о том, что ей может угрожать. Тогда Фридрих предложил ей заключить фиктивный брак, она согласилась.

Их встреча оказалась фатальной: Зою – спасла от ареста, а Фридриха – повернула в его странствиях на все 180о, на восток, в Китай. Впоследствии их брак из фиктивного стал настоящим, и очень надолго. Как и бабушка, тетя Зоя любила командовать, находясь за надежной спиной мужа. В 1920 году они уехали в Китай, в г. Шанхай.

В Шанхае русским эмигрантам жилось, пожалуй, хуже, чем в Харбине. Харбин был свой, русский, что-то вроде второй родины. Он был уютнее, как обычно бывают уютны провинциальные города. В Шанхае надо было быть предприимчивым, знать английский, а если ты женщина – быть молодой и сексапильной. Увы, не у всех были эти данные. Многие оказались «на дне».

«Город желтого дракона»… 75 национальностей проживало в этом городе, построенном на болоте. Субтропический климат, неимоверная жара с мая до октября. Москиты, сколопендры, скорпионы, без москитных сеток нельзя было спать. Кожная сыпь мучила людей летом. Жара была влажной, тяжелой. Город строили иностранцы, главным образом, англичане, зарабатывающие миллионы и миллиарды на торговле опиумом. Строили и американцы, и французы, и даже бельгийские монахи. ( В одном из таких домов на рю Ляфает в апартаментах «Блэк-стоун» жила я с мужем и дочерью перед отъездом в Союз.)

Более ста лет Китай был полуколониальной страной. Вечные военные конфликты, частые наводнения – бич несчастного народа. А народ, действительно, был несчастным. Трудолюбивый, талантливый, а на деле – бесправный и нищий. До 1930 года в Шанхае китайцам запрещалось ходить по тротуарам на всех международных концессиях. Европейцы, американцы ходили по тротуарам, а хозяева страны – только у обочин. Европейцы ездили в трамвайных вагонах I класса, а китайцы во II классе. На воротах парков и стадионов висели таблички на английском и китайском языках: «Собакам и китайцам вход воспрещен». Геноцид, да и только!

Через Австро-Венгерское консульство Фридрих Купфер связался с Веной, своим родным городом, где жили его мать и брат, через некоторое время получил документы доцента химических наук, деньги и благословение матери. Устроился в немецкую фармацевтическую фирму «Байер», а через год был назначен производственным директором большой фармацевтической фабрики «Американ Драг Компании» (с немецкими специалистами и оборудованием, но с американским капиталом).

В Шанхае на Nankin road была большая аптека «Коффа», да и в других больших городах были аптеки с таким же названием, продукцию которым поставляла лаборатория, где хозяйничал дядя Фриц. Ух, как там было интересно! Помимо лекарств лаборанты делали очень вкусные безалкогольные ликеры и даже шоколад из соевых бобов. Фабрика находилась на территории английской концессии на Ward road. Замечу, что эта улица славилась не только фабриками, но и шанхайской «Бутыркой» – большой, старой тюрьмой.

Купферам был предоставлен большой, двухэтажный особняк – кирпичный, в английском старом стиле, в личное пользование – казенный автомобиль с шофером, сад и огород, на котором ничего, кроме клубники, не выращивали. Было 8 человек прислуги, которым жалование платил дядя Фриц: в то время китайская прислуга была очень дешевой. Мне запомнились два садовника-китайца: «Купидончик» – оптимист, и «Диогенчик» – пессимист. Прозвища, данные им, очень точно соответствовали их характерам. Были две овчарки: Муза и Леда, с которыми дядя Фриц любил отплясывать чечетку «а ля Фред Астер». Собаки заменяли оркестр. Бабушка с тетей Зоей затыкали уши, а мне было смешно.

Дядю Фрица все любили, и он платил нам тем же. По-русски он говорил очень смешно. Был остроумен. Любил шутить русскими словами: за столом, предлагая горчицу, спрашивал: «Кто хочет огорчиться?», или «Кто хочет отчаяться?» – предлагая чай. Проезжая мимо русского клуба, лукаво спрашивал: «Почему клюп, а не умен?», а когда тетя Зоя на него нападала: «Ах, Фриц, ты такой неуклюжий, такой неряха!» – Фриц с улыбкой ей отвечал: «Зато ты, Соячка, такая клюшая, такая ряха!»

Безусловно, если бы не тетя Зоя и дядя Фриц, который помогал всем материально, семье Нарбутов жилось бы значительно тяжелее. Кончилась война. Китайский народ скинул с плеч многолетнее иго интервенции, самое тяжелое – японское рабство – было позади. А с белыми иностранцами китайцы стали расправляться по-своему, демократично: «Американец? Езжай в свои Штаты. Англичанин? Плыви к своим островам. Русский? Долго же мы тебя терпели. Айда туда, «где так вольно дышит человек». Ну а дядю Фрица, австрийца, послали с семьей в один из красивейших городов Европы – в Вену, ограничив багаж и валюту.

Уехали дядя Фриц, тетя Зоя и их сын Герман в далекую, полуголодную еще Европу. Прошло некоторое время, обжились, попривыкли. Только своего старшего сына Костю в Австрии так и не смогли найти – пропал парень в военной мясорубке. Воевал за Великую Германию, а его двоюродный брат – Юрий Добровольский, возможно, воевал в рядах Красной Армии, если не погиб в детстве. Я не писала о том, как Костя очутился в Австрии. Году в 27-м, когда мы жили в Харбине на Батальонной улице, к нам из Шанхая приезжала тетя Зоя со своим пятилетним сыном. Мальчик постоянно болел, был хилым и худеньким. Врачи сказали: «Если хотите, чтобы ребенок жил – увезите его в другой климат».